О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

на наркотиках – больные люди… Только представьте, если бы правительство преследовало диабетиков, облагало налогом инсулин и вытесняло его на черный рынок, запрещало врачам лечить их… а затем отправляло их в тюрьму. Если бы мы делали так, все бы точно сочли нас сумасшедшими. И тем не менее мы делаем практически то же самое семь дней в неделю по отношению к больным, подсевшим на наркотики». Мы можем прославлять неумеренность, коварство и силу Холидей, как и ее отважные попытки обставить копов-расистов, которые так много лет потратили на то, чтобы ее уничтожить («Они арестуют меня в этой проклятой кровати», – говорила она о преследовавшей ее наркополиции и была права: совет присяжных признал ее виновной и она, прикованная наручниками к больничной кровати, умирала в возрасте сорока четырех лет), не восхваляя ее зависимость как практику свободы, которую сама она ни за что бы не признала[99].

Как подсказывает легендарно сложная натура Оуэнс (Кох называет ее «своего рода монстром» с «чрезвычайно выраженной садистской жилкой»), с удовольствием социально подрывного или этически трансгрессивного поведения гораздо легче справиться и отдавать ему должное на бумаге или на сцене, чем в «реальной жизни» – феномен, подчеркнутый нашумевшим иском 2018 года в адрес Ронелл за нарушение раздела IX поправок в закон о высшем образовании, когда один из аспирантов обвинил ее в токсичной педагогической заботе и сексуальных домогательствах. Пока дело обсуждали в новостях и даже вынесли на передовицу New York Times, многие охотно поносили Ронелл как самовлюбленную, патологически неустойчивую, сексуально непоследовательную и даже вампирическую женщину, чье желание быть «занозой в заднице» привело к злоупотреблению властью, а не к ее критике («„ЭБ“, c’est moi?»). Профессиональные ошибки Ронелл показались мне серьезными. Но неуемный аппетит к ее публичному унижению был поучительным, поскольку продемонстрировал, как легко чествование мыслительниц и художниц, исследующих крайности и трансгрессии, может превратиться в ханжеское отвращение, когда и если их отношение к подобным вещам оказывается запятнанным, не говоря уже о том, как быстро мы обрушиваемся с упреками на живых, с энтузиазмом почитая трансгрессивное воображаемое мертвых[100].

В склонности к восхвалению определенных форм трансгрессии есть лишь сторонний или абстрактный смысл: акты восстания неизбежно воспринимаются нами по-разному в зависимости от нашей точки зрения и нашей удаленности от этих актов в пространстве и времени. Любовь или ангажированность многих по отношению к хаосу – включая мои собственные – гораздо сильнее, когда хаос предполагает «искусство», а не «жизнь» или незнакомцев вместо близких друзей. Я думаю, это нормально. Куда менее нормально, мне кажется, чествовать определенные типы поведения как «воплощенные практики свободы» вместо того, чтобы выражать отвращение и порицание при встрече с живыми примерами на близком расстоянии. Подобная реакция как минимум должна напоминать нам о сложности непростых вещей – не в последнюю очередь, наркотиков.

ПЕРЕСЕЧЕНИЕ – ЧТОБЫ НАСЛАЖДАТЬСЯ НАРКОТИКОМ, НУЖНО НАСЛАЖДАТЬСЯ СОБСТВЕННОЙ СУБЪЕКТНОСТЬЮ – ЛЮБЛЮ УЖАСАТЬ ЛЮДЕЙ – РЕАБИЛИТАЦИЯ ЗАВИСИМОСТИ — БЛОНДИНЫ – РАБОТА С ЛОВУШКОЙ – НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЛЮДИ – ОТРЕЧЕНИЕ

Литературный жанр «мемуаров о зависимости», как правило, очень белый, или, по крайней мере, очень мужской[101]. Тому есть множество сложных причин – скорее всего, это связано со склонностью белых писателей преподносить собственный опыт как отдельный от социо-экономико-политических сил, которые остальным кажутся вопиюще очевидными; подобная склонность приводит к созданию работ, которые гораздо проще классифицировать как «мемуары о зависимости»[102]. Но, хотя в сюжетах о белой зависимости на первый взгляд абсолютно отсутствует расовое сознание, при более близком рассмотрении большая их часть насыщена тревогой о белизне, а также стратегическим (пусть и бессознательным) использованием расиализированных тропов, которые, как выразилась Тони Моррисон в «Игре в темноте», «бесконечно поднимаются на поверхность, стоит только хорошенько приглядеться».

В случае с «Крэк-войнами» достаточно взглянуть на название, чья вышеупомянутая подмена подчеркивает хаотическую симптомологию книги. Какой бы ужас ни провоцировали трансгресии Эммы Бовари / ЭБ / Ронелл, они меркнут на фоне жесточайшего, финансируемого государством преследования и наказания Черных людей, включая Черных матерей, которые характеризуют Войну с наркотиками[103]. Однако беспокойство, отвращение и гнев, что я ощущала по этому поводу, со временем лишь усилили мой интерес к «Крэк-войнам». Бросая ЭБ в кипящий котел «войны с наркотиками», Ронелл провоцирует определенные вопросы об отношении между белыми девушками и расиализированным конструированием наркотиков и трансгрессии – вопросы, которые по большей части остаются без ответа в «Крэк-войнах», но приоткрывают двери для дальнейших изысканий.

Учитывая отсутствие доступа к публичным пространствам и независимым источникам инвестиций до 1960-х годов, многие белые женщины использовали наркотики как пациентки – либо как стационарные больные (случай Каван), либо обманным путем получая наркотики в медицинских учреждениях (ср. печально известное сообщество пилюльщиц, увековеченное Жаклин Сюзанн в «Долине кукол»)[104]. Но когда белые женщины врываются в уличную торговлю, их литературные свидетельства начинают отражать расиализированную динамику, которая давно формирует криминализированный мир «наркотиков». Некоторые демонстрируют фетишизированный энтузиазм, как Энн Марлоу в своих резких, угловатых мемуарах «Как остановить время: героин от А до Я»: «Угроза быть пойманной укрепляет очарование улицы для среднего класса. Наконец-то ты вместе со страшными людьми – не прячешься от них, а присоединяешься к ним». (Сочетание энтузиазма Марлоу от общения со «страшными людьми» с ее беззастенчивым элитизмом – днем она была шишкой на Уолл-Стрит, а ночью слонялась по Алфабет-Сити[105] – зачастую абсолютно отвратительно, но обладает спорным достоинством – оно рекламирует то, для чего остальные предпочитают подыскивать эвфемизмы.) Более сообразительные белые девушки с развитой социальной осознанностью – например, Мишель Ти, рассказчица «Черной волны», автофикшна от первого лица, – испытывают политический дискомфорт, который в конечном счете, к сожалению или к счастью, подкашивает сила наркотика: «Мишель на секунду задумалась, можно ли подхватить какие-то болезни от потемневшей стеклянной трубки завзятого торчка, но поняла, что пугающие вопросы в таких ситуациях могут привести к расизму и классизму, ко всякого рода незрелым, предвзятым суждениям, поэтому никто особо не загонялся. Просто принимаешь побитую трубку с обуглившейся чашкой и вдыхаешь».

Можно принимать или отрицать его существование, но самый распространенный троп – это троп о белизне как духовно или культурно неполноценной идентичности, которую белые пытаются оставить позади – либо посредством дестабилизирующего воздействия наркотиков как таковых, либо примкнув к относительно «сомнительной компании», образующейся в процессе покупки и потребления (вспомните не только Марлоу, «присоединяющуюся к страшным людям», но и «Белого Негра» (1957) Нормана Мейлера – белого хипстера, который предпочитает пробавляться в небелых местах, ассоциирующихся в белом культурном воображении с освобождением, удовольствием